Российский антивоенный
журнал
АННА БЕРСЕНЕВА
(ТАТЬЯНА СОТНИКОВА)
МОЯ
ЛИТЕРАТУРНАЯ
ПРЕМИЯ
МЕСТА СОЕДИНЕНИЯ С ЖИЗНЬЮ
Незадолго до выхода книги «Мои. Эссе о русской литературе» (Издательство BAbook. 2024) Михаил Шишкин сказал в интервью: «Все слова в России давно изнасилованы самым непотребным образом и означают что угодно, кроме того, что они должны означать. Для того, чтобы взять изолгавшиеся, дохлые слова и сказать что-то живое, настоящее, и нужна литература». И каждое эссе в его книге (большинство из них были написаны по-немецки и впервые выходят в переводе на русский язык) посвящено тому, как выглядит в его глазах русский писатель, который сказал что-то живое и настоящее. Мой Пушкин, мой Толстой, мой Чехов и другие русские классики XIX века. Из ХХ века к ним присоединен Михаил Пришвин и два современника Михаила Шишкина — драгоценный для него Владимир Шаров, о котором он говорит «мой» еще и по праву дружбы, и Дмитрий Рагозин, которого он поставил в свой ряд значимости не в последнюю очередь потому, что этому прозаику «родственен весь Серебряный век, вся культура того времени и прежде всего «Мир искусства» с его маскарадной попыткой убежать от пошлой реальности».
О крупных явлениях искусства Михаил Шишкин и пишет крупно и блистательно. Его эссе «Больше чем Джойс» было ярким тому свидетельством, и книга новых эссе дает такие свидетельства снова. В них нет и тени излюбленной концепции российских литераторов «я и Толстоевский». И разбора творчества того или иного писателя ради разбора творчества в них тоже нет. Михаил Шишкин стремится сказать о том, что, собственно, и делает значимым написанное выбранными им авторами — о соединении этого написанного с жизнью людей. Места соединения болезненны. Мысли, возникающие при этом, остры и значительны.
«Московский улус Золотой Орды проспал Возрождение и Реформацию. Русское сознание проснулось лишь в век Просвещенияи обнаружило себя образованным барином в окружении рабов. «Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человеческими уязвлена стала…». Может быть, это главный урок, который дал Пушкин: смысл жизни не в выживании, а в сохранении человеческого достоинства. Защитить честь и достоинство можно только всей своей жизнью. Оставаться самим собой до конца. Этому нельзя научить. Это можно только показать. Он показал это в поединке на Черной речке. От Черной речки протянута нить до Лобного места и ведет дальше — через колонию «Полярный волк» в Харпе — в будущее». («Мой Пушкин»).
«Эти волшебные строки заставляли поколения русских верить в Россию, если не в ее настоящее, так хотя бы в будущее. «Русь, куда ж несёшься ты, дай ответ!» А Русь-тройка неслась в преисподнюю. Куда еще могла нестись бричка, которая везла Чичикова, его автора и всю русскуюисторию — только в реальное будущее, только в катастрофу XX века.Перед ним была огромная страна, заселенная живыми мертвецами, и их нужно было воскресить, вдохнуть в них душу. Эту задачу поставил себе тот, кого читающее общество приняло за сатирика. Кажется, вся жизнь Гоголя состоит из недоразумений и непонимания». («Мой Гоголь»).
«По страницам русскихроманов разбредаются, гонимые кириллицей, «лишние люди». Частная жизнь — основа западной цивилизации — была поставлена в России под сомнение.Как долго может протянуть в России честный чиновник или исполняющий все законы делец? Обломов выбирает жизнь аутсайдера. Русский парадокс: хочешь прожить жизнь с достоинством — лучше вовсе не вставать с дивана». («Мой Гончаров»).
«С романами Толстого и Достоевского началось вторжение нерационального в западный научный век пара и электричества. Русские слоны полезли в европейскую посудную лавку. Вот в чем заключается поистине шокирующее воздействие Достоевского на просвещенных западных читателей: в своих романах он забирает их с собой на отчаянный, страстный поиск живой веры.В качестве благодарности за годы, проведенные писателем в Швейцарии, жители альпийской республики получили следующие строки: «О, если б Вы понятие имели об гадости жить за границей на месте, если б Вы понятие имели о бесчестности, низости, невероятной тупости и неразвитости швейцарцев. Конечно, немцы хуже, но и эти стоят чего-нибудь!». Николай Страхов, друг и биограф Достоевского, вспоминал в письме к Льву Толстому: «В Швейцарии, при мне, он так помыкал слугою, что тот обиделся и выговорил ему: "Я ведь тоже человек". Помню, как тогда же мне было поразительно, что это было сказано проповеднику гуманности и что тут отозвались понятия вольной Швейцарии о правах человека». («Мой Достоевский»).
«Толстой за несколько недель до смерти записывал в дневнике: «Машины — чтобы сделать что? Телеграфы — чтобы передавать что? Школы, университеты, академии — чтобы обучать чему? Собрания — чтобы обсуждать что? Книги, газеты — чтобы распространять сведения о чем? Железные дороги чтобы ездить кому и куда? Собранные вместе и подчиненные одной власти миллионы людей для того — чтобы делать что?» Все это звучит очень наивно. Но это толстовская наивность с силой землетрясения. Толстой объявляет войну мироустройству. «Хаджи-Мурат» совершенно не соответствует мировоззрению Толстого, даже противоречит ему. Жизненная сила героя разрушает все, что писал и проповедовал автор: непротивление злу, заповедь о любви к ближнему. История, в которой все пропитано смертью, — настоящий гимн жизни. Этот текст — восстание слов, текст-бунт против своего создателя. С точки зрения проповедника и моралиста Толстого, это поражение.Перо Толстого пошло своим путем, объявило о своей независимости и не подчинилось его идеям». («Мой Толстой»).
«В овраге» живут еще не ставшие людьми люди, которых не должно быть, но они есть, страна, которой не должно быть, но она есть, зло, которого не должно быть, но оно есть. Россия в овраге. Никто никому не нужен. Если их, не познавших человечность, кто-то и жалеет, то только автор.В тот день, когда в Одессе русская ракета попала в многоквартирный дом № 134 по проспекту Добровольского, во многих театрах в России шел Чехов. Погибли 10 человек, среди них трое детей. Двум не было и года. Младенцы погибли со своими матерями. Их фотографии, живых и убитых, можно найти в интернете. Когда исковерканные тела доставали из-под обломков, со сцены московского театра звучали слова из «Дяди Вани»: «Те, которые будут жить через сто, двести лет после нас и которые будут презирать нас за то, что мы прожили свои жизни так глупо и так безвкусно, — те, быть может, найдут средство, как быть счастливыми…». («Мой Чехов»).
«Тебя пытались засунуть на полку с историческими романами, привязывали тебя к диссертации, которую ты защитил по Смутному времени, а ты — историк будущего. Твои романы — не попытка придать смысл людоедскому русскому прошлому, а штормовое предупреждение. Они все не о прошлом, а о будущем. О будущем, которое уже наступило. Все твои романы — попытки достучаться, предупредить, спасти. По нашей стране в XX веке пронесся ураган безумия. Для тебя этот ураган никогда не заканчивался — мы просто оказались в затихшем «глазе» этого циклона. Ты был специалистом по Смутному времени, и тебе было очевидно, что в России всегда Смута, которая лишь на время останавливается, чтобы отдышаться». («Мой Шаров»).
Анализировать эссе Михаила Шишкина — неблагодарное занятие: он сам сказал в них то важное, что считал необходимым сказать, не отвлекаясь на второстепенное. А его «Вместо послесловия. Молчание наотмашь» вообще можно только цитировать. Потому что — как тут выбрать и что выбрать?
«Всю жизнь я чувствовал под ногами твердую почву, и это была русская культура. Сейчас под ногами пустота.Мадам де Сталь походя заметила: "Le silence russe est tout à fait extraordinaire: ce silence porte uniquement sur ce qui leur inspire un vif intérêt" («Особенно удивительно молчание русских: умалчивают они именно о том, что их живо интересует»).Осенью 14-го года я прилетел на книжную ярмарку в Красноярск. Огромный праздник литературы. Выглядело все, как во Франкфурте. Так и должно быть в XXI веке — мировая культура располагается в Сибири, как дома.В тот год на моих выступлениях в Европе все вопросы и разговоры были о войне. На книжной ярмарке в России говорили о чем угодно, только не о войне. Всех страшно интересовал новый путеводитель по Древнему Риму. Кажется, я был единственный, кто говорил со сцены о наступившей катастрофе.Молчание во спасение? Русская литература не спасла от ГУЛАГа, но помогала выжить в стране-ГУЛАГе. И вот снова спешит на помощь».
«Время и исторические обстоятельства меняют вкусовые рецепторы. Когда-то в юности русская классика не давала захлебнуться в совковой лжи. Книги на полках те же, рифмы не распускают объятий, буквы не разбежались, но слова означают что-то совсем другое, имеют другой вкус. Пытаюсь перечитывать любимых поэтов золотого века, а они все нафаршированы патриотической блевотиной.Давно отмечено, что российская власть подобна царю Мидасу: как античный царь превращал в золото все, к чему прикасался, так все, чего она касается, превращается в дерьмо и кровь. Они протягивают свои пальцы ко всему. Они хотят использовать Толстого, Рахманинова, Бродского.Они устраивают поклонение умершим, зная, что те не могут ответить, и им кажется, что отсвет классиков падает в этом случае и на них, на путинский режим, на их СВО.Не сомневаюсь, Толстой послал бы бандитское лжегосударство на… и потребовал, чтобы по всей стране в каждой школе в кабинете литературы висели над классной доской вместо его портрета слова: «Патриотизм — это рабство!» Рахманинов сейчас бы давал благотворительные концерты в пользу раненых украинских детей. Бродский покаялся бы за свою позорную «брехню Тараса» и лекциями собирал по всему миру деньги на ВСУ.А вот Достоевский, боюсь, с его православной всечеловечностью был бы ведущим на канале «Царьград».
«После 24 февраля на протесты выходили лишь одиночки. Где теперь эти отчаянные прекрасные люди, вышедшие защитить собою достоинство своего народа и своей страны? В тюрьме или бежали. Народ безмолвствовал. Стратегия выживания поколений — молчание. Западные эксперты по России объясняли это страхом.Потом объявили мобилизацию, и мир недоумевал, видя, как сотни тысяч русских послушно идут на войну убивать украинцев и быть убитыми. Это уже не имеет ничего общего со стратегией выживания. Глубже, страшнее.Население России заражено племенным сознанием. Эта детская болезнь человечества лечится просвещением. В современной цивилизации племя сменилось индивидом, в основе общества стоит личность. Я сам несу ответственность за главное решение в жизни, что есть добро, а что — зло. И если моя страна, мой народ творят зло, значит, я буду против моей страны и моего народа».
«После одного предвыборного выступления Навального к нему подошел кто-то и сказал: «Алексей, мне нравится, что вы говорите, и вы сами мне нравитесь. Но сначала станьте президентом, и тогда я за вас проголосую».Чтобы ввести демократию в России, нужно сперва стать царем. Но стать царем — это значит стать царем. Актер играет роль, но не может ее изменить.Для культуры на обозримое будущее РФ превратилась в зону радиоактивного заражения. Ректоры университетов, директора музеев и библиотек, режиссеры театров и кино, открыто выступив с поддержкой СВО, сделали себя военными преступниками. Но им можно не переживать. Люстрации не будет, а в наказание на Страшном суде они не верят. Разумеется, поддерживая войну, они спасали свои музеи, библиотеки, театры. Предавая себя, чтобы спасти спасти театр, режиссер не сможет потом делать втеатре то, к чему призван. Предательством нельзя спасти ни себя, ни театр».
И это далеко не всё, что с хлестким отчаянием сказано в этом послесловии. Спасает ли русская литература от такого отчаяния? Из каждого эссе ясно следует: нет, и даже наоборот, лишь усиливает его. Осталось только личное человеческое действие: «Свободное слово — это уже акт сопротивления.Но и свободное русское слово, которое противостоит тюремной державе, дышало ее воздухом. Необходимо выдохнуть из легких воздух, пропитанный испарениями рабских поколений. Нужно освобождаться от последышей империи в себе. Слова — это безотказная система распознавания «свой-чужой». «На Украине», «великая русская литература», «Прибалтика». Нужно выхаркивать из себя империю, как словесную слизь.Моя Россия — это страна, объявившая независимость от державного сапога».
Трудно пробиться к этой мысли сейчас, но все же: свободу и совесть, необходимые для того, чтобы это понимать, дала человеку, среди прочих дарителей, и русская литература.