Российский антивоенный
журнал
Рита ИНИНА
Рита Инина. Родилась в городе на Неве.
После окончания Ленинградского театрального института, тот самый ЛГИТМиК имени Черкасова, работала художником постановщиком в различных театрах на территории Союза, иногда ставила как режиссер собственные пьесы.
Сейчас живет в Северной Америке.
О себе: «Моё писание очень угловатое, ямб, дактиль и хорей там близко не ходили. И это стало моим стилем: эклектическим с богатым набором ошибок, на которых я до сих пор учусь. Мне важно рассказать историю и донести её до читателя. Кто-то из недавних моих рецензентов написал: то, что я пишу — это бормотание шамана с наивным шёпотом десятиклассницы. Я согласилась».
СТИХИ 2024
Между…
Между осенью и зимой,
Между двух стекол,
Лежит носок шерстяной,
Затыкая прореху окон;
За клочком прошлогодней ваты,
В черном блестящем трико,
Заснула муха маленьким акробатом,
Впечатав крылья в замерзшее молоко.
* * *
Осень.
Мысли как осы жалят:
Лоск полосок утонул в воске,
Кокосы пустые плывут в купоросе,
Небо слили в корыто с проросшим просом,
Заносы из чешуи деревьев слякотью карамели
глаза склеят, чтобы не смели пялится на голых и терпели
слепые в тени елей: Сумеют ли, если ноги в смоле еле-еле?
Желтые сосны — это осень,
Отчего из синей осины мокрая древесина
Не пылает в камине кармином: возможно, что камбия воз при свете свечи подсохнет?
Топором как охнет сосед: и таежный жук короед поперхнулся и умер до весны,
А бывают вещие сны? — Их ищут в потемках кофейной гущи:
Гребешь ложкой пуще, и они как щепки летят,
Смотри-ка: приплод котят под забором,
Куда их? на головные уборы?
Или в тазу утопить?
— Нет, будем любить:
до следующей осени
им будем шкурки расчесывать
и молоком поить.
Зимний верлибр. Колыбельная
Думаете, что зима — это сплошное эскимо в мерзлом шоколаде? Или язык, прилипший к Летнего Сада ограде? Каникулы, горки, санки? Гражданки в цигейковых шубах крадущиеся, как партизанки по коридорам Пассажа в поисках ледорубов?
Нет — это зубы, клацающие от холода под звон заиндевевших трамваев: «не знаем, не знаем конечной остановки...» Нам знакома эта уловка: сначала долго возить по кругу, чтобы мы потеряли себя и друг друга, а потом снежками расстрелять поодиночке, но это еще цветочки, что может выдумать хитрый вагоновожатый в ночной сорочке! Трамвайный кондуктор в тулупе зажатый скрывает в овчине нежное тело: оно наливается розовым с белым; уже давно для ласки созрело, а тут такое дело, что на этом морозе даже мимозы распадаются на тычинки, а уж любви личинки давно окуклились и спят в кожухе… и только весной в непорочном грехе они опять возродятся и будут плясать и смеяться, хлопая крыльями налегке.
Малевич размножился на сувениры: на белом кирпиче окон черные квадраты, а святые даты почему-то скопились суеверно на перепутье года и там, наверное, потерялись из-за плохой погоды. Непонятно, как у злобной природы в кусачий мороз мог родиться добрый Христос?
Холодильник в отставку — летняя ставка Деда Мороза раскрыта, полки вымыты, продукты вынуты и перекочевали на подоконник, рыба покойник рот открыла от удивления оказавшись рядом со зверем, заледененным из мясного отдела; а ведь и эта зверушка кого-то съела перед тем, как упасть голым телом на поднос запотелый?
Красивый повар весь в белом, ножик блестящий точит: если захочет, то приготовит обед роскошный всем бездомным котам и кошкам на удивление молодому поколению, но непохоже: по его блестящей роже капельки пота стекают в бездну компота из сухофруктов, он заворожен: на дне кастрюли вечнозеленая юкка звенит колокольцами на цветоножках, повар топает ножкой в такт громыхающим крышкам, глазастая мышка слушает Щелкунчика в прозе, музыка на морозе зависла сосульками, а потом оттаяла на пару из форточки и забулькала фортепьянным Листа…Улисс под подушкой ждет на простыне чистой. Черно-белые хоккеисты забивают финальный гол со стуком и свистом.
Сосед голову больше не бреет — холодно, двери у всех нараспашку, в кухне над плитой чья-то рубашка Андреевским флагом реет, из-под конфорок глазка́ми пропан синеет: он комнаты греет вдвоем с батареей, так вернее.
Простыни вмерзли в воздух ледышками, в легких одышка от недостатка О-два, а вода черна в Мойке, как китайская тушь в бутылке, прожилки деревьев каллиграфической сажей на кисти насаженной, вписались иероглифами в европейский пейзаж; качается елок плюмаж, как водится, на ветру, а озябший мотор не заводится поутру.
Непослушных деток души, оставленные на ночь в углах слушать тараканьи назидания, мечтают о будущих созиданиях покуда их хозяев кудрявые головки, привязанные шеями к Таням и Вовкам, спят в этих же зданиях в комнатах душных. Их дыхание сушит промокшие валенки и рукавицы, за витражом черные птицы мелькают как спицы: к полуночи будет готов носок. Наискосок от кастрюли с бульоном и крышей — неба хамелеон опять меняет цвет, скоро рассвет, а сейчас — сон…
Каникулярное…
Предположим, хотя и с натяжкой,
что из моей тощей ляжки
получится хороший бифштекс для людоеда…
Вот обижусь на всех и уеду
туда, где десерт из моих мозгов и дум
ненароком и наобум
получит звезду от Мишлен, и рассеянный дым
как эфедрин сочится из хвойных почек,
а кожа, лишенная оболочек,
вбирает чистый адреналин…
Пусть сортир засорен квитанциями из банка,
А я без лишнего трепа в чужом биотопе
Вывинчиваю «жука» баранку,
В красных легких молекулы кислого рода
Раздувают меня, как фугу,
Наплевать на простуду!
В Лакандонии Селва я ищу своего антипода.
Лето
Лето, добытое на сэкономленном электричестве
В малом количестве двухсот сорока часов,
Запрет на тяжелый засов суету сует,
Как кроткий самоубийца
В железный сейф кладет «на потом» пистолет,
Купленный у бездомного на помойке за Гудвилом,
А вот и я, недолюбленная отдаленной родней,
Прикрываю свой срам накрахмаленной простыней…
Несколько часов, проведенных на эфедрине, задвинут
В угол старый диван проблем:
Язык тяжел, приятен и нем
От кислоты ощущений,
и нет сомнений в своей и чужой правоте…
Мы догадались, что это были не те,
Которых пытались любить и лелеять:
Пустая затея выращивать жемчуг
в ракушке, выброшенной на обожженный берег.
Один-на-один
Я маленькая моль в литре жизни
Моя молярность держится
Выцветшими крыльями, унынием,
Диоптриями, сползающими с лица
И разочарованием в тонах темно-синего.
Вот-вот, сейчас за поворотом судьбы
Невыносимость легкого насморка
Без всяких прикрасок исчезнет
В просторах заграничного паспорта,
И ушастый безротый наездник
Серьезной гримаской левой руки
Усмехнется над казусами реки,
Потекшей вспять…
Контрольно-пропускная печать
Таинственной пиктограммой
Вкратце расскажет о будущих планах,
Чернильная стрелка прицеливается: «на вылет»
В поземке лет
Теряет свою рассеянность функция энтропии,
Пускаю побоку все мысли благие,
Вымощена не мною тропинка в игрушечный ад!
Она легла наугад
Параллельно моей нехоженой,
Осторожно толкаю вертушку стеклянной двери —
О, только не это! Не верю!
«Ваш биометрический паспорт просрочен,
Лица многоракурсность не бинокулярна,
И адрес рожденья детально неточен
В чередовании безударных…»
Дозорный границы совеет немного от проволочек и сквозняка, уставного его языка части речи проявляются исподтишка, как на пластинке дагерротипа чувства йодистого серебра взрываются на волне определенного типа.
— Так и быть, проходите:
Visere открыта
И солнце в зените,
Вцепитесь руками за нитку магнита,
Прогулка по углям еще не забыта?
— Ну как же это возможно?
Таможня, давай добро!
Я смотрю на все с высоты столба ртутного,
В растопырке рук и бород
Вижу сына чужого, блудного;
В интимной тьме его зрачка
Мысль потеряла проприоцепцию,
И в этой не материальной концепции,
Где-то на уровне мозжечка,
Там, где нейроны играют в прятки,
Было ускорено движение пятки,
Выслеживающей проводника
в песках Намибии или Уакачино…
Впопыхах и в общем-то беспричинно
Я ищу его сухие губы: вот они,
Изъеденные остротами,
Без меры горьки на вкус…
Подтягивая пояс на Экваторе
И тренькая кораллами бус,
На карте морей дегустатора
Царапаю: «Я не боюсь...»
* * *
На подушке как на плахе наши головы лежат;
Руки сплетены в канат…
Мы думали наволочка, а оказался парус;
Если бы не усталость,
Мы бы его подняли и уплыли,
Но мы забыли, какими мы были.
На Балет Игоря Стравинского «Весна Священная»
Предсмертного воя зверей
Хоровод прогремит ладней,
растянутый на дереве обруча;
Так ему и звучать, рыча и стуча:
Там! там! там!
Бежит по пятам,
Колоти не робей!
Ладонью, скорей!
Ударь там, где тонко,
Пусть оторвется звонко:
Ту-да, ту-да!
Где не словит радар,
Ту-да, где выше,
Где озоном дышат,
Где сверх звука,
Ну-ка, ну-ка!
* * *
Рот зубастый, забыв картавость,
распахнут на три октавы;
Растут децибелы;
О bello, bello!
Ожерелье бьет по груди плоской,
Куколка из воска,
во лбу блестка;
Хлестко, хлестко!
Смычок верткий, гибкий
Измывается над голой скрипкой
А вот поди-ка ты:
Его barre ей только в радость,
Как ночного оргазма сладость.
* * *
Широкобедрые литавры
Скучают по жарким ладоням мавра;
Дух захватывает: как им не страшно,
схватиться с ним в рукопашный?
А они, не касаясь его подвздошной
Только медью блестят роскошной;
Которая из них любимая?
Наверное, та, что больше ранима?
* * *
Лаб, даб, лаб, даб!
Сердце сожмется в такт,
И как крепкий кулак
Готов к очередному удару:
Недаром, недаром!
Струи горячей крови байкаспид
Выталкивает почти что ласково,
Но мощно, когда еще
поставят зачет:
За красноту щек,
За воздушный ток
Изо рта в рот,
Где латунь губы мнет?
* * *
Бас, бас!
Голоси напоказ!
Туба, анаконда-змея,
Прижалась к животу не тая
Желания просто погреться
у музыкантова сердца,
А коль захочет — так и задушит,
Но пока что послушна:
Стонет громко, наслаждаясь плотью,
Захлебываясь на низкой ноте.
* * *
Вот и она, дева,
Невинное чрево;
Под кустик присела,
тихонько, избранная,
А может попросту изгнанная?
Пропустила припев,
Споткнулась, оторопев,
В хоровод не вписалась,
Одна осталась,
Опоздала в круг,
Испугалась, вдруг…
* * *
Пляс, пляс!
— Это плоти глас;
Пяткой всласть
В землю хрясь!
— Жирная грязь
Мягка, плодовита,
Покуда засухой не убита;
Десяток парней, от жажды ярясь,
Гонят девку, как рыбу в яз:
Эй молодцы! Кто будет первым?
Наперерез! Лови ее, стерву…
* * *
Красный, нарядный лельник
Вьется нательно
петельным стежком;
Дева лежит, завалившись ничком:
Смятая лента из кумача
Вокруг шеи окручена крепко;
Коса растрепалась на три луча,
Чтобы сплестись с цветами сурепки.
* * *
Мать ее по лесу тихо бредет
То злобно хохочет, то нежно поет:
«Оберег, Оберег, что же ты не сберег
Мою доченьку?
Где, на какой обочине
Мне веночек ее искать?
Поясочек опять соткать
Из ниток крепких, суровых,
Да на закате багровом
У излучины волховать?»
* * *
Поясок, поясок
— он не узок не широк;
Вейся, вейся змейка,
Вышитая бейка,
Ползи в чистое поле,
И дальше на волю,
В мышиные норы,
За высокие горы,
В море-океан,
Через туман,
Да в амурский стан,
На дальний восток,
Заберись на шесток,
Вот такой мой указ;
Повтори пять раз:
«Вернись домой, мое дитятко…»
Давно. Из детства. Город женщин
Женщины с авоськами в виде рыболовных сетей,
Они несут количества дней
В виде картошки и замороженных куриц…
Расчищены тротуары улиц —
Женщинами в ватниках с большими метлами:
Их щеки красны, сверкают свеклами
— это ночные ведьмы, сердитые и лохматые,
— они должны лед колоть аккуратно,
за воздушного пространства нарушение,
и разрыв международного соглашения.
Женщины в домашних халатиках
Упражняются на подоконниках в акробатике,
И выпускают в форточки
Замороженных куриц…
Голова в бигудях, от холода жмурится,
А птицу жалеет: «пусть полетает,
и до обеда часы скоротает».
Новый год пустой и позвякивает, как бидон из-под сметаны.
В очереди за апельсинами стоят разные мамы,
Они стоят тихо в морозном онемении:
Так скопилась очередь из поколений,
Которые мечтают домой принести апельсинов,
И положить их на стол, чтобы было красиво…
Еще говорят, что где-то на пальме растет ананас…
Но это уже совсем не про нас.
Женщины в вязаных шапочках на химических кудряшках:
«Надо бежать домой, стирать мужу рубашку…»
Женщины выстроились хороводом у Елисеевского витрины:
Там стоят Наташи, Клавы и Нины.
Их лица серы в городском тумане,
Улыбки затеряны, как пятаки в кармане:
Провалились нечаянно в прореху,
и там звенят между драпом, подкладкой и шелухой ореха.
Пальцы немеют тянуть сеток веревки,
Подсчитаны деньги, подщипаны бровки,
Наконец-то добрались и до прилавка:
«Где тут у вас для жаркого заправка?»
Женщины в декорациях Art Nouveau…
Кто их построил и для кого?
Стерлядь в воде зевает от скуки:
Как пережить ожидания муки?
Если меня не хотят слушать—
— пусть уже, наконец, скушают?
День прошел по коридору на «выход» и за кулисами исчезает…
Женщины с апельсинами вернулись в квартиры и елочки наряжают:
Уж они их пряниками и погремушками,
Позолоченными чушками, заячьими тушками,
Слоеными сушками, дюймовыми пушками,
Хоккейными клюшками, да надкусанными плюшками ублажают:
«Только чтобы не кололась на праздник!»
И, покуда, котенок проказник
шарик блестящий раскачивает мягкой лапой
— женщины будут поэмы писать матросам с утонувших фрегатов.