«СВЯЗЬ НЕПРЯМАЯ,

ТАИНСТВЕННАЯ И

БЕССПОРНАЯ»

 

​

Тема книги Александра Гениса «Фашизмы» — «связь между культурой и войной — непрямая, таинственная и бесспорная». Тема эта стала ошеломляющей острой после того, как действия российской армии в Украине заставили мир оторопеть в ужасе: получается, великая русская культура не оказала на породившую ее страну вообще никакого воздействия и в XXI веке ее солдаты и офицеры способны в упор стрелять из танковых орудий по гражданским машинам, в которых сидят дети, и сбрасывать бомбы на Мариупольский театр, который служит детям бомбоубежищем, что гигантскими, чтобы видно было с самолетов, буквами написано перед ним на асфальте?

Девять эссе Александра Гениса, вошедшие в книгу «Фашизмы» напоминают о том, как связь между войной и культурой проявляла себя при тоталитарных режимах в Германии, Австрии, Италии, Испании, Японии, ГДР.

Вообще же, пишет автор, в возможность войны люди обычно не верят. И уж точно не верили в нее люди ХХ века, который Стефан Цвейг назвал «золотым веком надежности», потому что именно «чувство надежности было наиболее желанным достоянием миллионов, всеобщим жизненным идеалом. Лишь с этой надежностью жизнь считалась стоящей».

Цвейг ошибся, и нашим современникам понятно почему, считает Александр Генис:

«Ошибку Цвейга оправдывает здравый смысл, который далеко не всегда спасает от кошмара или позволяет его предсказать. Я испытал это на себе в 2016 году, накануне выборов американского президента. Послушав дебаты Хиллари Клинтон с Дональдом Трампом, я легкомысленно и публично поклялся съесть шляпу, если последний выиграет. Крикливый и малограмотный кандидат с хамскими манерами, не способный ответить ни на один вопрос, никак не годился в обитатели Белого дома. Все доводы были на моей стороне, а победа — на стороне Трампа».

Вопросом, почему так происходит, задавались лучшие умы мира, его гении, и, конечно, в самой большой мере те из них, по которым все это проехалось катком — великие немцы, отказавшиеся принять гитлеровский режим.

Сначала даже Томасу Манну было нелегко согласиться с тем, что режим этот поддерживается подавляющим большинством населения. «Не надо же забывать, что большая часть немецкого народа живет в вынужденно немой и мучительной оппозиции к национал-социалистскому режиму и что ужасные преступления, происшедшие там в последние недели, отнюдь нельзя считать делом рук народа, как ни старается их выдать за таковое режим», — писал он, уже находясь в эмиграции. «Вопрос, который задает этот текст, связан с ударением: какая часть народа в оппозиции к режиму — большáя или бóльшая? Ответ Томас Манн искал все годы войны. Для этого ему нужно было найти причину чудовищного германского провала», — замечает в связи с этим Александр Генис. И резюмирует в своей книге результат этого поиска:

«Фашизм случился не от дефицита высокой культуры, а внутри нее. Ум, книги, образование, воспитание, мораль и красота должны были защитить Германию и ее, Германии, жертв, но не справились. А ведь только философов у немцев было больше, чем у всех остальных народов вместе взятых. Главный из них — Мартин Хайдеггер — перед лекциями вытягивал руку в нацистском приветствии. Мы привыкли думать, что фашизм — религия быдла и мелких лавочников. В связи с этим стоит обратиться к замечательной книге умелого английского историка Питера Уотсона «Германский гений». Рассматривая его оттенки с древних времен по наши дни, автор задерживается на той же эпохе, что и остальные.

— Какая профессия, — спрашивает автор читателей, — была лучше всего представлена в нацистской партии?

«Согласно отличной немецкой статистике среди членов национал-социалистической партии самыми большими энтузиастами стали врачи. 44,8 % докторов были членам НСДАП, больше, чем представителей любой другой профессии. У них были основания благодарить режим. В Веймарской республике 13 % врачей и 36 % студентов-медиков были евреями. Режим избавил немецких докторов от конкуренции евреев и получил взамен хорошо образованных верных союзников».

Мотивация была у каждого интеллектуала, который пошел на службу Гитлеру. И часто она имела не только житейский, но и творческий характер. Трудно не вспомнить в этой связи фильм Иштвана Сабо «Мефисто». А Александр Генис вспоминает Альберта Шпеера — прекрасно образованного потомственного архитектора, знатока искусства — и друга Гитлера, которого тот даже думал сделать своим преемником. Шпеер был единственным из высокопоставленных нацистов, кто на Нюрнбергском трибунале признал свою вину. В тюрьме Шпандау, где он провел двадцать лет, Шпеер писал дневник.

«Этот бесценный исповедальный документ призван ответить на один чрезвычайно острый вопрос: как автор примкнул к нацистам. Самый простой ответ лежит на поверхности и взят из классики: «После нескольких лет неудач я был одержим желанием работать, и мне было двадцать восемь лет. За крупный заказ я, как Фауст, продал бы душу. И вот я нашел своего Мефистофеля. Выглядел он не менее обаятельно, чем у Гёте. <…> …я был тогда захвачен этими бурями преклонения. Но еще более невероятно было для меня… обсуждать планы строительства, сидеть в театре или есть равиоли в „Остерии“ с божеством, на которое молился народ». Фауст продал душу за Маргариту и другие глупости. Шпеер отдал ее за возможность творить с безумным и бесстыдным размахом, претендуя на обещанную ему Гитлером изрядную часть вечности. Судьба и время распорядились архитектурными проектами Шпеера по-своему. От всего, что он построил, осталось несколько фонарей в Берлине».

Понятно, что именно немецкий фашизм дает самый обширный материал для понимания того, что произошло в ХХ веке. «Считается, что о двенадцати годах существования Третьего рейха написано больше, чем обо всей многовековой немецкой истории, — пишет Александр Генис, Но сколько бы ни выходило фильмов и книг, хроник и мемуаров, ученых монографий и бульварных фантазий, нам всё мало. Каждое поколение копается в прошлом, надеясь заново понять, что пошло не так с самым нарядным проектом нашей цивилизации — самой цивилизацией».

Но автор не ограничивается только немецким фашизмом. О связи преступления с культурой он пишет и на итальянском материале. Конечно, вспоминает в связи с этим «Амаркорд», в котором «состоялся синтез истории с мучительной ностальгией, не знающей оправдания», и в котором, «отодвигая в сторону другие факторы, истоки фашизма Феллини ищет в патологическом инфантилизме как своих героев, так и всей нации».

Франкистский режим Александр Генис осмысляет через воспоминания его отца об испанской войне: «Испания, — считал отец, — обещала исправить ошибки родины и оправдать утопию, универсальную веру в которую дома уничтожали чекисты, а в Испании реабилитировали республиканцы. Но, главное, эта война считалась бесспорно справедливой».

И кристальный образец тоталитаризма автор видит в ГДР, о которой Симон Визенталь, выслеживавший нацистских преступников, сказал, что ее спецслужба Штази была гораздо хуже, чем гестапо. «Всё это помогало решить вопрос о наследниках нацизма. После исчезновения Восточной Германии добравшиеся до ее государственных архивов западные историки пришли к однозначному выводу: Хонеккер и его зловещий министр госбезопасности Эрих Мильке были ничуть не лучше Гитлера и Гиммлера», — напоминает Александр Генис.

Слово «напоминает» здесь ключевое. После падения Берлинской стены прошло больше тридцати лет, а только что прошедшие в Германии выборы показывают ошеломляющую картину: восточная часть страны голосует резко противоположно западной, и даже ее столица разделена этим голосованием ровно по исчезнувшей стене. Это выглядит настолько наглядно, что особенный интерес в книге Александра Гениса представляет эссе, в котором он на примере Восточной Германии старается понять, что сделал тоталитарный режим с головами людей на поколения вперед и почему так сложно исправить это искривление мозга. Нельзя сказать, что в его эссе эта проблема осмыслена исчерпывающе — трудно представить себе автора, способного на такое, — но одна из важных ее составляющих обозначена:

«Из объединенной, освобожденной и непростой Германии жизнь в ее восточной части представлялась дачной, чем и напоминала нашу эпоху застоя с его впавшим в кому бытом. Собственно, так и прошла та мутная эпоха, когда всё было понарошку: никто не работал, никто не платил, никто не читал газет, никто не ждал перемен и никто в них не верил, надеясь отсидеться на даче. Утеплив ее и благоустроив, обсадив себя гвоздикой и укропом, граждане застоя не вмешивались в собственные дела, отпустив судьбу на произвол истории. Но если на даче жить слишком долго, перестаешь замечать, что она не отличается от барака».

Перестаешь замечать и то, что эзопов язык стал родным для искусства, а война сделалась его универсальной метафорой. Именно это произошло с русским искусством вообще и литературой в частности — Александр Генис пишет об этом в завершающем эссе своей книги. Впечатления завершающего оно, впрочем, не производит. Органическое свойство этого автора — стремление вписать современность в культурно-исторический контекст для того, чтобы максимально приблизиться к ее пониманию. Нынешняя же современность летит в неизвестность так стремительно, что удержать ее в любом контексте на длительный срок невозможно. Но Александр Генис не оставляет стараний.