ВОЗВРАЩАЕТСЯ БОЛЬ, ПОТОМУ ЧТО ЕЙ НЕКУДА ДЕТЬСЯ
19 октября 1918 года родился Александр Галич.
О чем я жалею став солидным мужчиной почти о пятидесяти летах, так это о том, что на гитаре совсем играть перестал. Из всех музыкальных инструментов мне более всего по душе гитара и флейта, но на флейте я не умею, а на гитаре в свое время играл неплохо, даже соло пробовал выводить. В кружке классической гитары два года занимался в детстве…
В общем, я знал больше трех классических аккордов. Это было круто.
Гитара гитаре рознь, конечно. У меня были две. Одна — очень хорошая «Кремона», безумный по советским временам дефицит. Я стал счастливым обладателем такой редкости благодаря бабушке, работавшей продавщицей в ГУМе. Вторая — обычная «фанера» с глухим звучанием, использовавшаяся мною как вариант походно-компанейский (и в соответствующем состоянии).
Игра на гитаре доставляла мне прежде всего удовольствие — редкое чувство тихой радости, когда касаешься струн, и возникает волшебным образом звук, заполняет комнату, складывается в мелодию… Я часто играл в одиночку, импровизируя, изобретая и тут же забывая странную музыку, которая звучала во мне и искала выхода наружу.
Но умение щипать струны приносило мне и огромную выгоду. Оно делало меня в отношениях с людьми особенным. Ни одно приятельское сборище школьных, вузовских и послевузовских времен не обходилось без просьбы: «Слушай, сыграй, что ли…»
Я рос и вырос интровертом. С людьми схожусь тяжело, долго, буйных вечеринок не любил и не люблю, шуму-гаму предпочитаю спокойную беседу… Как же мне гитара помогала в общении! Сначала на меня смотрели равнодушно: ну появился еще один чувак, ну странный, ну сидит в уголке тихонечко, и пусть себе, но как только я брал в руки гитару, я становился центром компании.
Я смущался, но пел. Удивительно, но мне и в голову не приходило тогда возгордиться или воспользоваться этим в корыстных целях. Наверное, это было связано с тем, что пели мы тогда добрые и благородные песни.
Помню одну историю. Довелось мне работать в экспедиции в суровой горной местности. Народ там обитал дикий, а кроме того, 90% работяг в лагере недавно освободились…
Зеки, в общем. Крутой народ. Одно время моим соседом в экспедиционной столовке был романтичный пожилой мужик, любивший по ночам смотреть на звезды. Этот человек с особой жесткостью убил свою жену, в лагере провел лет двадцать…
И вот эти люди вечером собирались у костра, потому что больше негде было собираться. Они молча пили, пили много, спьяна становились, бывало, дурны. Мы, пацанье, при них буянить боялись и тоже сидели тихонечко, пока кто-нибудь не поднимал голову и не просил:
— Ну, это, парень… Спой, что ли.
Я пел. Особенно им заходил почему-то Андрей Макаревич и «Машина времени», но и другие песни слушали хорошо. Но самым главным элементом программы был Александр Галич.
Честное слово, у них слезы на глазах появлялись. Поешь им:
Облака плывут в Абакан,
Не спеша плывут облака…
Им тепло, небось, облакам,
А я продрог насквозь, на века!
А у них — слезы, и тихо-тихо вокруг, даже ветер, кажется, перестает задувать, и огонь в костре приникает. Закончишь — еще долго молчат; потом кто-то пошевелится, кашлянет неловко, закурит и оборонит скупо:
— Ах ты ж, сука… И впрямь — на века, выходит…
Я знаю, что уголовная сентиментальность — дело такое, изменчивое, опасное, верить нельзя; но мне кажется, что были они искренни. Может быть, я ошибаюсь.
Галича мы пели не только в экспедициях.
Как же жалко, что сейчас нет у нас на редких встречах обыкновения петь! Зачерствели мы, закаменели, что ли… Все-таки гитара создавала душевную атмосферу, и мы ощущали себя по-настоящему близкими друзьями. Нынче как-то не так, а?
Говорят, время авторской песни ушло. Такие речи я еще в девяностые слышал: мол, сентиментальщина, фигня, не отражает. Презрительное молодежное определение девяностых годов: бардятина. Мол, дешевая сентиментальность, и — с издевкой: «лыжи у печки горят…».
Смешное дело: сии ораторы долго могли так витийствовать, а затем просили:
— Ну ладно, спой, что ли…
Пел. Сейчас не пою, но слушаю с удовольствием. Так что — кому ушло, а кому — ничуть.
Нет, я не спорю — была куча действительно слащавых, поверхностных, глупых песен с задорной щенячьей романтикой, увы, отнюдь не в стиле Грина. Всякие были песни. Военные (Баксанская)... Блатняк…
Некоторые песни, изначально замечательные, просто-напросто затерлись, став, как бы теперь сказали, хитами, которые неслись изо всех утюгов и которые перепели и изуродовали все, кто мог.
Были среди бардов те, кто и на гитаре-то играть толком не мог (например, Александр Городницкий), и те, кто играл профессионально (Сергей Никитин, дай бог им всем здоровья).
Были те, кто в основном писал песни (Визбор), и «чистые поэты»: одну из самых любимых наших песен «Летел Литейный в сторону вокзала» написал Виктор Соснора, которого к бардам особо никто не причислял… Считающуюся первой бардовской песней «Бригантину» вообще написали Павел Коган и Георгий Лепский.
Мы над этим не задумывались, пели вперемежку все, что пелось: «Бричмуллу», затем эти самые лыжи, которые у печки, затем хулиганскую «Какая чудная земля вокруг залива Коктебля», потом «Забудь про все, забудь про все, ты не поэт, не новосел», «Кожаные куртки, брошенные в угол...»
Авторская песня — вообще явление сложное, а валили в нее всех кучно: Высоцкий — бард, Окуджава — бард, Галич — бард, Визбор, Ким — бард, Новелла Матвеева — бард, и т.д. Ну да, все так. Барды и есть барды.
А между тем, каждый из них — прекрасное явление высокой литературы.
Можно сказать, что Галич среди бардов выделяется, стоит особняком — так ведь про любого из них так можно сказать. Высоцкий — еще как выделяется. Окуджава — и говорить нечего…
Галича и Высоцкого норовили отделять от основного массива КСП, при этом соединяя в некую пару. Один умник в те годы мне даже объяснял:
— Ну как, песенки-то у обоих, считай, блатные, стало быть, похожи…
Нет, ничуть не похожи. Ничуть. Очень разные. И если у Высоцкого блатного мотива довольно много, то чего-то более антиблатного, чем Галич, придумать трудно. Блатное — пошлость, кокетство. У Галича пошлости не сыскать…
Многие бардовские песни к нам пришли в походах, из экспедиций, от старших товарищей: бог мой, я недавно тетрадь свою нашел, куда записывал новые песни, так вечер напролет просидел, листая.
Песни Галича пришли от родителей. У кого не было дома катушечного (помните?) магнитофона с отвратительными записями Высоцкого и Галича? При этом старшее поколение говорило о них шепотом: и тот, и другой пребывали в опале. Высоцкий хоть умер на родине, а Галич — так вообще в буржуазном Париже (про то, что его фактически изгнали, выдавили из страны, нам, конечно, не рассказывали). Их песнями восхищались, и их боялись. Особенно, пожалуй, Галича: уж слишком в лоб бьет.
И номенклатура на Галича, кажется, была поболее обижена: он же из своих, а значит — предатель, изменник. Может, еще и завидовали…
И впрямь — из своих. Начал Александр Гинзбург с того, что в театре-студии Алексея Арбузова репетировал роль в пьесе «Город на заре» (среди других учеников Арбузова, занятых в этом опусе, был никто иной, как Зиновий Гердт). Уже по названию ясно, что это за вещица. Это пьеса о строительстве Комсомольска-на-Амуре, воспевающая подвиг этих самых комсомольцев строителей. На самом деле, этот город строили зеки, которые стали в результате называть себя «комсомольцами»…
На войну Александра Гинзбурга не взяли по здоровью, он уехал в Узбекистан и там организовал с товарищами по студии Арбузова фронтовой театр, который уже в 1942 году вернулся в Москву, выезжал на фронт.
Галич — это псевдоним, он появился в 1946 году вместе с первыми пьесами по буквам ФИО: Гинзбург Александр Аркадьевич. Они давались непросто — цензура не дремала; однако это не мешало автору делать карьеру. В 50-х годах пьесы драматурга Галича шли по всей стране, по сценариям Галича снимались становившиеся популярными фильмы.
В 1955 году Галич был принят в Союз писателей СССР. В 1957 году стал членом Союза кинематографистов. Галич стал очень успешен. Между прочим, имел грамоту КГБ за сценарий фильма «Государственный преступник».
У меня есть сборник пьес Галича, и я не могу сказать, что это шедевры, но и не могу сказать, что это плохо. Это хорошо. Другому бы так писать — до конца жизни счастливым бы себя чувствовал.
Конечно, они здорово под тогдашнюю действительность заточены, что уж тут говорить, такие себе розовенькие, приятственные (пожалуй что кроме «Матросской тишины», где Галич попытался взяться за очень серьезную тему: еврейская семья в предвоенное и военное время. Он именно ее считал своей лучшей пьесой, но именно она и не пошла. Цензор сказал, что Галич преувеличивает роль евреев в Великой Отечественной).
Ничего плохого в этих пьесах нет, никакого мракобесия.
Они мне ранние вещи Стругацких напоминают — тоже полные комсомольского задора, романтики, наивные... Вполне человеческие. И там, и там, конечно, угадываются ростки будущего творчества. Другой вопрос: Стругацкие признавались, что они были искренни, когда писали «Страну багровых туч». Насколько искренен был Галич в своих пьесах? Не знаю.
Так или иначе, в начале 60-х годов Галич вдруг пишет «Леночку» — первую свою песню.
Апрельской ночью Леночка
Стояла на посту.
Красоточка-шатеночка
Стояла на посту.
Прекрасная и гордая,
Заметна за версту,
У выезда из города
Стояла на посту.
На ней заканчивается Галич — советский драматург. Сама по себе песенка на первый взгляд веселенькая, ехидная, может быть, пародийная (на безумно популярную тогда «Танечку» из «Карнавальной ночи»). Вроде бы и ничего особенного, хотя уже сюда Галич умудрился воткнуть крамолу. Но это уже, конечно, тот Галич — поэт, которого мы пели и слушали на катушках.
Сам Галич писал: «Кардинальная смена стиля со многими в литературе случалась». Сдается мне, поскромничал — не такое уж частое это явление. Редко бывает такой коренной перелом, навскидку я могу, наверное, только Катаева вспомнить с его мовизмом. А уж променять блага обеспеченной жизни совкового драматурга на травлю, запреты, преследование органов и в результате вынужденную эмиграцию…
Галич ведь был любитель жить на широкую ногу. Лев Копелев свидетельствует: Галич «любил путешествовать, любил обильное весёлое застолье, знал толк и в живописи, и в гравюрах, в фарфоре, и в старой мебели, и в винах, охотно приобретал красивые вещи».
Он любил выпить. Любил красивых женщин. Пижонил.
И вот — «Леночка».
А утром мчится нарочный
ЦК КПСС
В мотоциклетке марочной
ЦК КПСС.
Он машет Лене шляпою,
Спешит наперерез —
Пожалте, Л. Потапова,
В ЦК КПСС!
Потом утверждали, что «Леночка» написана потому, что Галичу хотелось следовать моде на набирающую популярность авторскую песню, не отставать от других. Окуджава тогда уже запел, и Галич, по утверждению критика и литературоведа Станислава Рассадина, полусерьезно ревновал: «Булат может, а я не могу?»
По другой версии на создание песни Галича подбил Анчаров. Сам автор утверждал, что придумал «Леночку» в поезде «Красная стрела», на пути в Ленинград в качестве подарка писателю Юрию Герману. Якобы Герман пригласил Галича с условием, что тот «придумает весёлую песенку».
Правда, потом Галич же рассказывал, что стал писать песни потому, что последние его пьесы нещадно «рубила» цензура, а он ощущал потребность в аудитории и решил вернуться к стихам.
Дальше появились «Баллада про маляров, истопника и теорию относительности», «Тонечка»…
И то я верю, а то не верится,
Что минует та беда…
А шарик вертится и вертится,
И все время — не туда,
И все время — не туда!
По-моему, это очень созвучно нашему времени.
Кстати, песни Галича петь довольно трудно — они длинные, для обычной посиделки под выпивку с друзьями не слишком-то подходящие. Галич вообще для стороннего исполнения слишком индивидуален, да и драматургия в них сказывается: песни Галича театральны, часто представляют из себя сценический монолог. Как чеховское «О вреде табака»… Можно петь, а можно читать. И сам Галич свои песни не пел, он их проговаривал…
А потом, это ведь очень тяжелые песни. Сатира — это не веселье, и даже в сатирических песнях Галича веселого ой как мало. Мне кажется, что обязательная составляющая песней Галича — горечь. Она уже и в Леночке проявляется — если уж рассуждать, то песенка-то о том, как обычную московскую девчонку просто-напросто подарили высокому эфиопскому гостю Советского Союза (очень может быть, что имелся в виду визит в Москву императора Эфиопии Хайле Селассие).
И чем дальше, тем больше у Галича этой горечи, а в конце уж совсем надрыв.
Когда я вернусь, засвистят в феврале соловьи
Тот старый мотив, тот давнишний, забытый, запетый,
И я упаду, побежденный своею победой,
И ткнусь головою, как в пристань, в колени твои,
Когда я вернусь… А когда я вернусь?
Господи, так может написать только человек, который точно сознает, что не вернется никогда.
Мы, конечно, не совсем хорошо понимали, о чем поем. Понял до конца это я только в наши дни.
Да, чем дальше, тем больше горечи — и храбрости, честности, и какой-то фантастической меткости. Можно сказать, что Галич был великолепный диагност.
Ну и ладно, и не надо о славе…
Смерть подарит нам бубенчики славы!
А живём мы в этом мире послами
Не имеющей названья державы…
Такое впечатление, что Галич, начав писать песни, скинул всю советскую мишуру бесконечных оглядок и недомолвок, как человек скидывает плащ, вернувшись домой с дождливой улицы. Он говорил открыто такие вещи, которые мало кто осмеливался сказать:
Вот так просто попасть в богачи,
Вот так просто попасть в первачи,
Вот так просто попасть в — палачи:
Промолчи, промолчи, промолчи!..
(и опять-таки, как это сейчас звучит!)
Кум докушал огурец
И закончил с мукою:
"Оказался наш Отец
Не отцом, а сукою...
(и это когда-нибудь скажут).
Конечно, при таких-то песнях травля властей не вызывает удивления. Удивительно другое — Галичу удалось выступить официально аж два раза: на слёте бардов в Петушках в 1967 году и на фестивале бардов в Новосибирске в 1968 году. Последнее выступление вызвало ажиотаж, в особенности песня «Памяти Пастернака».
«Ах, осыпались лапы елочьи,
Отзвенели его метели…
До чего ж мы гордимся, сволочи,
Что он умер в своей постели!»
Тогда за дело взялись органы. Организаторов Новосибирского фестиваля таскали в КГБ, Галича стали громить в статьях, начались доносы, опала… После этого Галич выступал только на «квартирниках». А он еще и в правозащитную деятельность полез, особенно после чехословацких событий…
В 1971 году Галича исключили из Союза писателей, затем и из Союза кинематографистов, пьесы его убрали из театров. Галича лишили возможности зарабатывать творчеством, он стал, чтобы хотя бы как-то прожить, продавать вещи, книги, стал болеть… Два инфаркта.
А пел с удовольствием; его звали — он шел.
Давили на него страшно — иди отсюда, уезжай; за Галичем постоянно следил КГБ, одолевала милиция, прокуратура. Он уезжать не хотел. Но — додавили… «Добровольность этого отъезда — она номинальная. Она фиктивная добровольность. Она, по существу, вынужденная», — говорил Галич друзьям.
Сразу после его отъезда имя Галича стали отовсюду в СССР вырезать, его творчество оказалось под запретом.
Галич уехал из СССР 25 июня 1974 года. Мучился он в эмиграции страшно, тосковал по России, писал очень мало… Долго в эмиграции он не прожил. Он умер 15 декабря 1977 года, трагически погиб от удара током.
Мы проспали беду, промотали чужое наследство.
Жизнь подходит к концу — и опять начинается детство,
Пахнет мокрой травой и махорочным дымом жилья.
Продолжается действо без нас, продолжается действо,
Возвращается боль, потому что ей некуда деться,
Возвращается вечером ветер на круги своя.
Гитара моя молчит уже много лет — та, которая «Кремона». Вторую я давным-давно одолжил приятелю, а он забыл ее в электричке… Лет ей, наверное, чуть меньше, чем мне. Под сорок лет инструменту… Я не играю, но берегу ее, сохраняю.
Давно петь не хочется. И люди, которым я пел, изменились, некоторые — до неузнаваемости. И я тоже изменился, для многих — тоже до неузнаваемости…
Но Галича я часто слушаю, благо теперь не надо ставить громоздкие катушки. В последнее время чаще чем обычно, потому что особенность нашей страны — делать старые песни вновь актуальными.
И что душа? — Прошлогодний снег!
А глядишь — пронесет и так!
В наш атомный век, в наш каменный век,
На совесть цена пятак!
А может, и дозрею, возьму в руки гитару, настрою с грехом пополам, пальцы вспомнят, как надо брать аккорды…
Уже хочется петь.
Галича.
Карл РАМАЛЬ
コメント