Невидимка, двойник, пересмешник…
Что ты прячешься в чёрных кустах?
То забьёшься в дырявый скворешник,
То блеснёшь на погибших крестах…Т
о кричишь из Маринкиной башни:
«Я сегодня вернулась домой,
Полюбуйтесь, родимые пашни,
Что за это случилось со мной!
Поглотила любимых пучина,
И разграблен родительский дом…»
Мы сегодня с тобою, Марина,
По столице полночной идём,
А за нами таких миллионы,
И безмолвнее шествия нет…
А вокруг погребальные звоны
Да московские хриплые стоны
Вьюги, наш заметающей след.
(А.Ахматова, «Поздний ответ»)
8 октября 1892 года в Москве родилась Марина Цветаева.
Писать о таких величинах трудно, я ведь обычный читатель. Я люблю ее стихи, прозу, в особенности – поэмы. Тяжелейшая жизнь самой поэтессы и ее близких, зеркало такого же сурового века. Сложная судьба творчества. Неразгаданные тайны. Особенности поэтического языка. Лирические герои и героини. Обо всем этом написали и рассказали люди куда более знающие, чем я, и до сих пор пишут, дискутируют, обсуждают, читают лекции. Откройте любой поисковик, и вывалится куча ссылок на такие дискуссии. Конечно, в них зачастую в центре внимания не поэзия, а личность самой Цветаевой, которая и при жизни давала множество поводов для разговоров о себе: «Я живу, как другие танцуют: до упоения — до головокружения — до тошноты!»
Но, тем не менее, это все свидетельствует о неугасимом интересе к поэтессе. Наверное, сейчас бы ее называли «поэтка», «авторка», и, вполне возможно, ей бы это понравилось. Хотя, с ее обостренным чувством языка…В общем, я не стану уподобляться сетевым спорщикам, уж тем более не претендую на конкуренцию со специалистами. Я напишу иначе. Я воспользуюсь датой рождения Цветаевой, чтобы немного повспоминать.
Сколько я помню, квартира наша всегда была набита книгами. Читающая у меня была семья. Мама, бабушка, дед (отец рано умер), — читали все, но по-разному. Бабушка была поклонницей французской классики. Поэтому на полках красовались, помимо обязательного Пушкина и Лермонтова, солидные фиолетовые тома Гюго, красный 12-титомник Мопассана, забивший целую полку красный же Ромен Роллан, скромный пятитомный Флобер… То же красный. Почему-то любили у нас издавать собрания сочинений французов в красных обложках. Золя – тоже красные тома…Дед собирал «всемирку» - непременный атрибут читающей советской семьи. Он страшно гордился своей коллекцией. К сожалению, он выкупал не все тома, следуя какому-то своему принципу, который остался для нас тайной. То, что доставал — добросовестно прочитывал, но, честно говоря, предпочитал просто любоваться пестрыми рядами книг в суперобложках… Жалко, что довольно многого не хватает. Стоит вон в шкафу. К современной литературе старшее поколение относилось опасливо. К современной литературе относилось все послереволюционное. Все послереволюционное могло иметь негативные последствия. Мало ли, куда линия партии укажет! Вон, даже Достоевского, и того долгое время не жаловали… Литература — дело такое: сегодня в фаворе, а завтра — в опале.
Да и вообще, современники априори считались, как бы это сказать… Труба пониже, дым пожиже. Неплохо пишут, конечно, некоторые товарищи, но до классиков им далеко…
Помнится, у бабушки была близкая подруга, которая обожала Пушкина. Так она его знала наизусть, по-моему, всего, могла цитировать, читать на память бесконечно; но эта добрая женщина не признавала больше вообще никаких писателей.
Мама как раз, классиков отнюдь не отрицая, любила современную ей литературу и дружила с молодыми художниками и писателями. Некоторые из ее тогдашнего круга выросли в маститых, знаменитых мастеров… Она до конца жизни — и особенно в конце жизни - вспоминала о своих друзьях с нежностью.
На литературной почве у нас возникали скандалы. Мама слушала, к примеру, Галича и Высоцкого — бабушка кричала на весь дом. Она была правоверной коммунисткой, и ее эти песни возмущали. Но, думается мне, причина бабушкиного гнева на самом деле была иной: страх. Да и дед, обожавший дочь, не кричал, но бледнел, заслышав крамолу.- Услышит кто, посадят нас всех.
Семья помнила репрессии…
А еще мама любила поэзию. Очень любила! Против поэзии бабушка не возражала, хотя косилась подозрительно на шкафы с Ахматовой, Пастернаком, Гумилевым… Цветаевой.
Вот кого-кого, а Цветаеву мама ценила! Поэтому Цветаевой у нас стояло много. Помните такой синий томик 1965 года, издательства «Советский писатель», из серии «Библиотека поэта»? Вот с него все началось.Этот том подготовила Ариадна Эфрон, дочь Цветаевой, Аля. Второе издание произведений Цветаевой в СССР (первая книжка, тоже собранная Алей, вышла в 1961 году). Аля Эфрон. Эмиграция, первой из семьи вернулась в СССР, арестована в 1939 году… Пытали ее, под пытками дала показания на отца. Отправили на север на восемь лет, в лагере отказалась там стать стукачкой, за что была переведена в страшный лагпункт Севжелдорлага… (Я об этих гулаговских местах упоминал в очерке про Котлас). В 49-м опять арест, пожизненная высылка в Туруханск. Реабилитация в 1955… Все это на фоне больного сердца…Именно ей мы обязаны тем, что творчество ее матери дошло до нас. Хранительница архива Цветаевой, составительница первых сборников. Спасибо ей огромное.
Вот этот томик маме подарила дальняя родственница, почему-то с надписью на форзаце: «Научись, детка, разбираться в людях». Уж не знаю, какие ассоциации вызвали у этой женщины сие нравоучение. Я ее знал немного и сомневаюсь, что она сама подарок читала. Да и насчет людей — тема отдельная, а вот в поэзии мама разбиралась. У нее был прекрасный вкус, она всегда очень четко чувствовала, где — настоящее, где — фальшь. К людям, впрочем, это тоже применимо.
Затем, уже в девяностые, вышел трехтомник, который, конечно же, немедленно оказался на нашей полке (и какая-то сволочь немедленно сперла первый том!). Потом еще ряд изданий. Проза. Письма. Поэмы…Мама пыталась увлечь поэзией и меня, как и литературой, книгой в целом. С прозой это ей вполне удалось — читать я начал рано, сразу — запоем, много, и до того приохотился к чтению, что до сих пор не могу заснуть, не почитав. С поэзией оказалось сложнее. Сохраняется в России традиция собираться и читать стихи. Такие поэтические сборища мы с друзьями проводили у меня дома: романтично, со свечами, чаем, потом, каюсь, вином… Даже в наши мрачные времена существуют каким-то чудом еще Маяковские чтения, за которые молодых поэтов подвергают репрессиям из-за их антивоенной направленности.
Не стану лукавить: не помню, чтобы мы читали Цветаеву. Я тогда увлекался Гумилевым, который меня приворожил совершенно; даже перекладывал его на музыку (неплохо, кстати, получалось!). Его я и читал — «Сегодня особенно грустен твой взгляд…». Ахматова у нас шла хорошо, Пастернак вполне звучал. Цветаева же казалась слишком необычной со своей стилистикой и обилием тире даже в ранних стихотворениях. Как не вспомнить:
Моим стихам, написанным так рано,
Что и не знала я, что я — поэт,
Сорвавшимся, как брызги из фонтана,
Как искры из ракет,
Ворвавшимся, как маленькие черти,
В святилище, где сон и фимиам,
Моим стихам о юности и смерти,—
Нечитанным стихам!
Разбросанным в пыли по магазинам,
Где их никто не брал и не берет,
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.
Хотя, вероятно, мы просто плохо ее знали, несмотря на мамины усилия. Мне представляется, что вот такое вполне можно было тогда продекламировать:
Вам одеваться было лень,
И было лень вставать из кресел.
— А каждый Ваш грядущий день
Моим весельем был бы весел.
Хотя и тут без тире не обошлось.
В общем, как не старалась мама меня к любимой Цветаевой привлечь, у нее это в тот момент не получилось. Случалось, она читала вслух, и читала хорошо, спокойно, без рисовки – большое искусство читать стихи вслух! Но — что поделать… Мне вообще до поры проза гораздо больше заходила, чем поэзия; стихи я долго не понимал и почти не воспринимал, хотя, разумеется, сам пытался писать в молодости. Наверное, поэтому получались, в основном, непритязательные песенки под гитару.
Цветаевские тома долго пылились на полке; мама иногда брала их перечитывать, а я — не интересовался. Другие дела были. Нет, мне нравилось, что у нас они есть, я вообще к своей библиотеке отношусь по-старомодному нежно; но читать как-то не тянуло. Минуло мне сорок лет. Выдался как-то свободный вечерок из тех ленивых, неприятных, дурных вечеров, когда делать ничего не хочется, думать не хочется, знать ничего не хочется, тянет ворчать и раздражаться. Я от отчаяния включил какую-то боевичную дурнину: не пошло. Тогда я пошел шарить по полкам наугад: это читал, то читал, на это смотреть не могу, то надоело, это слишком сложно, то слишком просто… Вот гадство какое! В общем, выхватил книжку не глядя и завалился на диван. Сейчас, думаю, глазами просто по страницам побегаю, да и спать.
Ближе к полуночи я осознал, что только что прочитал все цветаевские поэмы. С головой ухнул.
— Вечные сны, бесследные чащи…
А сердце всё тише, а флейта всё слаще…
— Не думай, а следуй, не думай, а слушай.
А флейта всё слаще, а сердце всё глуше…
Нет, я не был очарован так, как в свое время стихами Гумилева. Но я был поражен. Знаете, как бывает – вдруг что-то начинаешь понимать, что раньше не понимал совсем. Как глаза промыть холодной водой…
Как не стыдно! Ты, такой не робкий,
Ты, в стихах поющий новолунье,
И дриад, и глохнущие тропки, —
Испугался маленькой колдуньи!
Дальше уже я Цветаеву стал читать всю, не спеша, заодно обучаясь воспринимать стихи, потому что нету лучше для этого дела педагога, чем Марина Ивановна. Поэзия у меня на тумбочке теперь не менее частый гость, чем проза. А потом мама тяжело заболела. Когда все уже было понятно и мне, и ей, она вдруг попросила почитать вслух (сама уже не могла).
— Что почитать? — спросил я.
— Цветаеву…
Я принес тот самый синий том и стал читать.
Солнце Вечера — добрее
Солнца в полдень.
Изуверствует — не греет
Солнце в полдень.
Отрешеннее и кротче
Солнце — к ночи.
Умудренное, не хочет
Бить нам в очи…
Мама слушала, закрыв глаза. Она выдержала минут десять, потом уснула. Я не заметил, когда.
Карл РАМАЛЬ
留言